С некоторых пор и в моей стране, и в мире стало широко известно странное словосочетание «гибридная война». Этот порожденный постмодернистской эпохой термин, означающий одновременно, что, что войны нет, но при этом стреляют и убивают, что ее нет, но кто-то сбивает пассажирский самолет, что ее нет, но власть и государственная пропаганда ведут себя так, как ведут себя власть и пропаганда в военное время, способен если не все, но многое объяснить. Потому что ключевым словом в этом странном словосочетании является не слово «война», а слово «гибридный».

Гибридной в наши дни бывает не только война. Гибридным является правосудие. Гибридными бывают гражданские свободы. Гибридной является риторика и практика властей всех уровней. Гибридным является поведение придворной прессы и прежде всего телевидения.

Единственное, что в сфере социальной и политической жизни не является гибридным, а является абсолютно монолитным и монохромным – это всепроникающая ложь и усердно культивируемая, усердно поощряемая ненависть.

Ненависть всегда первична по отношению к ее объекту. За последние годы можно было наблюдать, как сменяли друг друга объекты направленной ненависти, поражающей довольно широкие слои телезависимого населения. В разное время это были жители Кавказа, потом «либералы, ограбившие народ», теперь - украинские «бандеровцы» и, конечно, «Запад, мечтающий захватить и расчленить нашу великую страну».

Чтобы что-то понять, начинать надо не с экономики, не с политики, не с особенностей местной истории, а с языка. Ключевые термины и категории современного мира, чья хрупкая устойчивость обеспечивается в том числе и тем, что между словами и их значениями установлена некая взаимно очевидная связь, импортируясь на российскую почву, непременно мутируют во что-то совсем другое, что всегда всегда приобретает явные или неявные признаки гибридности, а поэтому всегда требует перевода и толкования.

Официальная пропаганда (а порождаемые ей языковые мутанты со скоростью вредных насекомых распространяются не только по стране, но и по миру) противостоит современному цивилизованному миру не только политически, но и лингвистически.

Цивилизованный мир, привыкший к тому, что слова имеют какие-то реальные значения, пребывает в полном недоумении, а недоумение порождает естественный страх, как порождает страх все непонятное.

Именно поэтому иногда бывает затруднительно прямо и однозначно ответить на некоторые вопросы.

Например, существует или не существует в стране цензура.

Нельзя сказать, что цензура есть. По крайней мере ту статью российской Конституции, где сказано прямо, что она запрещена законом, никто официально не отменил.

Но и зачем ее отменять, если ее легко можно ввести под другим названием. Например, назвать ее «мерами по борьбе с экстремизмом».

Цензура есть, но ее нет. Ее нет, но она есть. Она, как и «война» - гибридна.

Цензуры нет как института, но она есть как практика. Она есть в одних случаях, но ее нет – в других.

Так же в условиях гибридной войны и не менее гибридного мира дело обстоит и с таким непременным атрибутом гибридно-военного времени, как национализм.

Национализма нет, но он есть и называется он не «национализмом», а «патриотизмом». Патриоты в других странах называются «фашистами», а фашисты в нашей стране называются «патриотами».

«Национализма» в общепринятом смысле вроде бы и нет. Но зато есть никем не сформулированные «наши национальные интересы», а с некоторых пор появилось еще такое понятие, как «национал-предатели», понятие, буквально скалькированное из официальной риторики Третьего рейха.

Нельзя сказать, что национализм процветает. Тем более нельзя сказать, что его нет. Отдельно взятые представители власти или державно озабоченные журналисты иногда позволяют себе явно националистические высказывания. И они же резко и темпераментно высказываются против национализма. Время от времени представители радикальных националистических групп подвергаются судебным преследованиям. При этом их риторика, пусть и несколько в смягченном виде, легко присваивается властью.

Национализма нет, но министр культуры вполне открыто заявляет, что государство в его лице намерено поддерживать только «национально ориентированные» кино, театр, изобразительное искусство.

Так же трудно ответить на вопрос, является ли агрессивный клерикализм официальной доктриной. Нет, не является. Церковь – в соответствии опять же с российской Конституцией - отделена от государства. Но зато был принят закон об «оскорблении чувств верующих», в соответствии с которым так называемые «верующие» получили право не только дискриминировать не верующих (или верующих не в то же самое, что они), но и открыто влиять на культурную политику и общественную мысль, де-факто вводя цензуру. Гибридную, разумеется.

Не так давно один еженедельник обратился ко мне с просьбой рассказать о том, какие слова современного русского кажутся мне наиболее важными и почему.

Я назвал два слова.

Первым было слово «свобода».

Это слово прекрасно и в то же время опасно не только способностью опьянять, иногда и чрезмерно, но и безусловной размытостью границ интерпретационного пространства. Но безусловно важно и необходимо для меня это слово хотя бы уже потому, что так много вокруг тех, кто, если чем-то и объединен, то прежде всего ненавистью к свободе или презрением к ней.

Вторым слово было слово «сопротивление».

Именно это слово мне кажется самым ключевым из всех ключевых. Это слово – самое главное для всех, живущих в эту эпоху и не утративших еще базового инстинкта свободы и приватного достоинства. Не «борьба», нет - именно «сопротивление».

Сопротивление - это процесс, совершенно необходимый для нормального, живого и пульсирующего существования многих жизненно важных явлений - таких, например, как культура.

Любой творчески мотивированный человек сталкивается с необходимостью сопротивления в любом месте и в любое время. Но лишь в нашей стране, в нашем государстве, - сколь часто ни меняло бы оно своих размеров и названий, - в государстве, основной традицией которого является традиция тотального подавления, тотального насилия и тотального наступления на личную свободу, он сталкивается с ней постоянно.

И эта ситуация, - как бы парадоксально до циничности это ни звучало, - для творческого человека практически идеальная.

Каждый сопротивляется как умеет - в соответствии со своим темпераментом, душевными наклонностями, нравственными и интеллектуальными императивами. Я, повторяю, говорю именно о сопротивлении, а не о борьбе. Сопротивление может принимать и форму более или менее активной борьбы. Но я не люблю борьбу, я ей не верю. Борьба своей целью предполагает победу. А победитель далеко не всегда сохраняет в себе тот же набор чувств и свойств, с какими он вступил в борьбу. Сопротивление надежнее и важнее, по-моему. Потому что важнее всего никому и ни при каких обстоятельствах не позволить внушить тебе, что между нормой и патологией нет никаких различий. Потому что душевное и нравственное здоровье каждого из нас, как и физическое здоровье, напрямую зависит от сопротивляемости организма. Потому что способность сопротивляться - это способность к продолжению жизнедеятельности. Потому что развитое чувство гигиены - одно из важнейших и спасительных для цивилизованного человека.

Существует неистребимая энергия сопротивления, которая не только не должна, но и не может никуда исчезнуть.

Она лишь может и должна искать и находить все новые и новые формы и стратегии, продиктованные конкретной исторической реальностью.

Энергия сопротивления - сопротивления злу, тотальной лжи, смерти - это, собственно творческая энергия и есть.

Главные битвы происходят в пространстве языка. И эти битвы вовсе не гибридные. Это битвы с самой «гибридностью».

И именно поэтому снова становятся такими важными - и для социальной диагностики, и для социальной терапии - поэзия, литература, искусство.

Художник знает, что такое сопротивление. Понимая творческий процесс как преодоление сопротивления материала (чем сильнее сопротивление, тем важнее и интереснее и процесс, и результат), он понимает так же, что и сам он, и то, что он делает есть в свою очередь материал, сопротивляющийся его же или тех, кто будет после него, дальнейшим усилиям.

Искусство предполагает бесстрашие. Не бытовое геройство, а именно творческое бесстрашие. Оно обязано быть бесстрашным. Или оно не вполне искусство.

Нельзя быть бесстрашным во всех обстоятельствах. Но задача художника находить те зоны, те территории, те условия и те обстоятельства, где он ничего и никого не боится. Художник, пугливо озирающийся по сторонам, (что, собственно, и есть самоцензура), ничего сделать не сможет.