Полномасштабное российское вторжение в Украину в 2022-м году глубоко изменило наш, западный, взгляд на эту страну. Мы как будто бы не видели чёткого облика и контуров Украины, пока российские войска снова не перешли ее границы, пока ракетные удары, оккупация, боевые действия не указали нам на её города – один за другим. Вот Киев, Харьков, Львов. Вот Одесса, Краматорск, Мариуполь. А здесь были Бахмут, Угледар, Авдиевка. Только когда российская военная агрессия против Украины стала реальностью и для нас (для самих украинцев она была реальностью с 2014 года), мы, наконец, поняли, что эта страна является частью нашего мира. И что это наше общее будущее решается там сейчас. Только когда миллионы украинских беженцев рассеялись по всей Европе – каждый со своей личной жизнью, болью, оставленным домом, памятью, со своими родными языками и маленькими будущими на руках – мы начали прислушиваться к их историям, хотя они все время были тут, близко.

Теперь, после двух лет полномасштабной войны, мы должны задаться вопросом, стали ли мы смотреть по-другому и на Россию (и если да, то как именно «по-другому»?). Ответ далеко не однозначен. Есть вещи, которые изменились кардинально. В шведской политике и в шведском обществе существует довольно широкий консенсус касательно того, что ответственность за военную агрессию несёт Россия. Иллюзий и заблуждений насчёт российского режима и его всё более тоталитарного характера у нас сейчас намного меньше, чем до 2022 года. Однако сам образ Российской Федерации как государственного образования – в его культурном, социальном, этническом и языковом измерениях – остался на удивление неизмененным. Что на самом деле представляет собой Российская Федерация? Этим вопросом у нас никто толком не интересовался. Поэтому под единогласным осуждением нынешней российской политики сохраняется своеобразный «статус-кво» в том, что касается представлений о российском государстве, истории, народе и культуре.

*

Последняя перепись населения РФ проводилась в 2020 и 2021 годах. Её результаты показывают, что на территории этой страны проживают люди 195 национальностей. Около 105 миллионов из 140 миллионов граждан страны в ходе переписи назвались «русскими».^[1] Вторыми по численности являются татары: их примерно четыре с половиной миллиона человек. После них следуют чеченцы, башкиры, чуваши и аварцы (численность этих народов варьируется от 1 до 2 миллионов). Далее идут ещё 189 не-русских национальностей. ^[2] Они весьма разнообразны по своему характеру: от бесчисленных коренных народов до различного рода диаспор (в основном из стран, соседствующих с Российской Федерацией). Но несмотря на все различия их объединяет общий опыт пережитых (и переживаемых сейчас) политических и культурных репрессий со стороны российского государства.

Характер этих репрессий был разным: иногда культурные и языковые аспекты отходили в них на задний план, а иногда играли центральную роль. В первые советские годы молодое большевистское государство консолидировалось не прибегая к русификации, скорее наоборот – национальные интеллигенции получали поддержку для развития своих культур и литератур в рамках единого, общего прогрессивного интернационализма. Однако вскоре эта политика была заменена все более жестокой русификацией, направленной на вытеснение местных культур и языков. И уже во времена кульминации сталинского террора (во второй половине 30-х годов XX века) политика русификации включала в себя физическую ликвидацию национальной интеллигенции. В украинском контексте об этом поколении убитых художников, политиков и ученых, поэтов и писателей говорят как о «расстрелянном возрождении». Многие другие не-русские народы тоже пережили такую трагедию, последствия которой чувствуются до сих пор.

Примерно в то же время не-русские культуры начали подвергаться специфической переработке, чтобы лучше соответствовать той роли младших «братьев и сестер» доминирующей русской культуры, которая была для них уготована. Народные костюмы, танцы и прочие атрибуты соединились в официозные «народные культуры», им намеренно был придан экзотический колорит. Такие официальные «народные культуры» постепенно теряли связь с реальными традициями, искусствами, историями и знаниями своих народов (и даже могли находиться в идейном и содержательном конфликте с ними). Костюмы и атрибутика могли быть выдуманными, а новые советские «национальные поэты» иногда изобретались русскими поэтами (последние писали тексты, которые публиковались как якобы «переводы» на русский с различных национальных языков). Национальные союзы писателей и другие литературные институты служили скорее для консолидации таких «народных культур», чем платформами для развития реальных национальных литературных традиций.

Последствием всех этих процессов стал глубокий и длительный застой не-русскоязычных литератур. В странах, которые после распада Советского Союза смогли освободиться от российского политического и русского культурного доминирования, последние тридцать лет прошли под знаком культурного возрождения и модернизации всех общественных институтов. Для культур и народов, оставшихся в составе Российской Федерации, 1990-е годы тоже представляли собой период политического и культурного возрождения и возобновления диалога с национальным прошлым. Но уже в 2000-е годы они начали сталкиваться со всё более жёстким подавлением и репрессиями.

Оглядываясь назад на недавнюю историю, пожалуй, можно сделать вывод, что этим движениям подъёма национальных культур просто не удалось достичь необходимой критической массы. Мир продолжает ассоциировать российское государство с русским языком и русскоязычной литературой. Мы до сих пор не обращаем внимания на российский колониализм и его последствия и не имеем ни малейшего представления о не-русских народах, населяющих колонизированные пространства внутри РФ — о татарах, башкирах, чувашах, бурятах, саха и др.

И даже внутри РФ эти народы мало знают друг о друге. Почти ничего не переводится с одних национальных языков на другие. И на русский тоже ничего не переводится. За тридцать пять лет, которые прошли с момента распада СССР, литературные институты мало изменились. Литературные организации, которые находятся в республиках, застряли в консервативно-декоративном воспевании национального колорита; а русскоязычные и общероссийские литературные институции в целом стремятся сохранить доминирование русского языка и культуры. За рубежом все культурное взаимодействие с российским контекстом ориентировано в первую очередь на институции и отдельных людей, которые представляют русскую культуру.

Однако есть и другие явления, которые происходят на низовом уровне, вне официальных культурных институтов и политик. Многие граждане Российской Федерации — те, кто имеют не-русскую идентичность или происходят из тех регионов, где всё еще можно видеть и слышать не-русские культуры — уже давно занимаются различными (в том числе и литературными) поисками других языков, других идентичностей. Они не согласны ассоциировать себя с доминирующей русской культурой. Для некоторых из них этот поиск происходит на очень личном уровне, без какой-либо открыто заявленной политической повестки (хотя, конечно, политическое измерение в таких опытах всегда присутствует) — например, через работу с собственной семейной историей или с воспоминаниями о полузабытых родных языках. Эти усилия по возвращению языков и идентичностей противостоят всё более активному стремлению к языковой и культурной гомогенизации, которое исходит от Москвы. При этом новые процессы русификации сопровождаются общими ограничениями гражданских прав и свобод, нарастающей милитаризацией общества, растущей нетерпимостью ко всем формам инаковости и всё более жестокими политическими репрессиями.

У нас вопрос российского колониализма никогда не ставился всерьез. Мы не интересовались ни его историей, ни его нынешними формами и проявлениями. Мы также не принимали всерьез ту роль, которую он играл – как все более радикальный фактор – в российской внутренней политике. Одна из предпосылок этого, безусловно, заключается в том, что своё видение России мы сформировали под влиянием нарративов и перспектив, которые приходили к нам через «фильтры» российских институтов. В своих попытках понять эту страну мы во многом перенимали «слепые пятна» её же доминирующей культуры, даже не подозревая, что кроме неё в этой стране есть что-то ещё.

Наша способность критически рефлексировать полученные от российских институтов перспективы и нарративы была ограничена. Причина этому — нехватка знаний и контактов, которые необходимы для заполнения всех белых пятен на колониальной карте. Прямые контакты с некоторыми представителями не-русских народов, правда, существовали, но в основном они носили эпизодический характер и не смогли помочь нам сформулировать внятное альтернативное видение того, как выглядит колониализм внутри страны.

Российская военная агрессия против Украины одним махом вывернула колониальную ткань наизнанку. Теперь мы смотрим на нее уже не с приукрашенной лицевой стороны, а с изнанки, где становятся видными основа и уток, грубые швы и узелки. Вдруг мы видим, как торчащие нити повседневного расизма и институционализированного подавления национальних языков в системе образования ведут нас к всплескам военного насилия, которые сопровождают всю постсоветскую российскую историю: от Чечни через Грузию и до Украины. Мы видим, что уязвимые меньшинства внутри РФ — прежде всего люди кавказских и азиатских национальностей — были отправлены в Украину: так российский режим использует народы, находящиеся на грани уничтожения (из-за последствий колонизации) для ведения геноцидальной войны против другого народа, которому только что удалось вырваться из его мёртвой хватки. Похожие явления мы можем найти в книгах Абдулразака Гурна, где он описывает формы и последствия европейского колониализма в Восточной Африке (возможно, они предлагают нужную оптику и для анализа событий в сегодняшней Украине).

Может быть, именно сейчас у нас есть исторический шанс увидеть внутри России другие, не-русские народы с их историями, языками и культурами. Кризис, в котором сегодня находится Российская Федерация, привел к кризису в самой «русскости», а это, в свою очередь, ускоряет и углубляет деколониальные культурные процессы, происходящие давно и как бы «в тени». В сердцевине этого кризиса и приобретал свою форму наш специальный выпуск: нас ждали повторные открытия других литератур, языков и историй, новые встречи и переоценка прошлых знаний. Собственно, в этом и заключается культурная «деколонизация», которая упоминается в заголовке выпуска: в перерисовке ментальных карт, переработке идентичностей, переосмыслении взглядов. Долгие годы мы обращались к русским, чтобы что-то узнать о татарах, удмуртах или украинцах. Сейчас пора «переучить» себя и начать обращаться непосредственно к ним самим. Не исключено, что от них мы заодно узнаем кое-что новое и о русских.

Моими соредакторками в этой работе были две поэтки, которые находятся в центре упомянутых культурных и литературных деколониальных процессов: татарская (и ныне живущая в Берлине) поэтка Динара Расулева и уроженка Сибири, поэтка молдавского и украинского происхождения Галина Рымбу (с 2018 года живущая во Львове). В беседах с ними сложились перспективы выпуска и в разветвленных низовых транслокальных литературных и активистских сетях и сообществах, в которые они входят, мы нашли автор_ок, которых хотим вам представить здесь.