Я листала книгу Масахисы Фукасэ “Ravens”, и в конце книги, в рецензии, мне попалось слово “homelessness”. Оно удивило меня, ведь его фотографии напоминают мне о моем дойду. В книге есть снимок деревни, заснеженных домов, в которых горит свет. Когда я смотрю на него, я вспоминаю о доме бабушки и дедушки.
Думаю, раньше в его фотографиях меня привлекало то, что было названо “homelessness”, в них действительно есть некая отрешенность от мира. Но сейчас я все больше замечаю его любовь и внимание ко всем живым существам и местам, которые, как будто случайно, попали в его объектив.
Наверное, его “homelessness” - это моя “ничья земля”, которая принадлежит “лесу, ручью, траве, деревьям, росе”.
Как и многие современные фотографы, я нигде не училась фотографии, поэтому до сих пор чувствую себя неуверенно, если кому-то нужно показать свои снимки. Шесть лет назад я отправилась в поездку для нашего с женой проекта “Река Лена”, который рассказывал о людях, живущих и работающих на реке. Буквально за день до отъезда она на шторах объясняла мне, как работает диафрагма.
В момент съемки я не думаю о реакции людей. Когда прихожу в лес, прошу разрешения у духов, а затем пытаюсь запечатлеть свое состояние, разговариваю со своим внутренним “зверем”. Именно о нем я пишу в “Кыыл саҥата”.
Эти тексты, “Дойду” и “Кыыл саҥата” - первые мои литературные опыты на родном языке саха. Иногда я чувствую моего внутреннего “зверя”. Когда мне плохо, он покрывается струпьями, так, что к нему невозможно прикоснуться. Но я вижу, что способна самоисцеляться. Наверное, “Кыыл саҥата” - и об этом тоже.
Я писала эти стихи своему народу. Первое стихотворение из маленького цикла “Кыыл саҥата” - про то, что нам всем необходимо проснуться. Второе - немного странное и самоироничное, я сама не до конца его понимаю. Два последних - о языке.
Поскольку довольно продолжительное время я не помнила, каково это - думать и говорить на родном языке, фотография помогала мне вернуть то естественное состояние. Она была языком, который мне не нужно было переводить.
Фотография связывает меня с родителями и старшими членами нашей большой семьи. В особенности с отцом, у которого был “Зенит” и маленькая кинокамера.
В молодости он сам проявлял фотографии, часто ошибался и в них было много зеленого, желтого или фиолетового. Иногда я специально раскрашиваю свои фотографии или делаю коллажи с кадрами из его фильмов, чтобы передать свои ощущения.
Такое пересобирание себя и окружающего пространства через оптику родных людей - для меня важный, но часто болезненный процесс.
Иногда, в редких случаях, такой работой может быть и письмо на других языках. Чаще всего фрагментарное: кусочки, собранные вместе, как лоскутки. Само сообщение спрятано между строк.
Мой родной язык вшит в меня, хотя я почти забыла его и сейчас заново его вспоминаю и учу. Вшитый и невидимый, он долгое время помогал мне учить русский язык, позднее благодаря ему я научилась интуитивно подбирать и встраивать похожие по звучанию слова в какой-то открытый мелодичный текст. Каждый раз, когда пишу, я словно записываю ритм своего дыхания, документирую свою речь.
Но то, что в конце концов я начала писать на родном языке не значит, что теперь все мои проблемы позади.
Когда я писала “Дойду”, я столкнулась с тем, что мои стихи перестали звучать поэтично. Написанные на саха, они стали чем-то обыденным, вроде дневниковых заметок или новости, которая пропадет в ленте на следующий день. То, что описывается в “Дойду”, происходит с нами каждый день, в этих строчках нет ничего нового для моих земляков. Кроме того, я не чувствовала, пока писала, большой дистанции с другим, которая всегда присутствует в русскоязычных или англоязычных текстах. Словно сам язык подсказывал мне, что нет никаких чужих или других. Поэтому мои стихи - словно и не стихи вовсе.
Еще, когда я только начала писать на родном, я увидела, что продолжаю скрываться и о чем-то умалчивать. Как будто, помимо внутренней потребности в тишине, у меня есть необходимость себя сдерживать. Например, мне не хочется сообщать детали, которые могут ранить родных. Не хочется кому-то что-то дополнительно объяснять. В стихотворении «Дойду», когда я пишу, что представляю себе дорогу из Дирина в Хаяхсыт, я умалчиваю о том, что там находится семейное кладбище. Я пропускаю этот момент.
Возможно, я копирую то, что вижу: тонкие черные линии на синем фоне. Когда вечереет, синий вокруг темнеет. Наш ландшафт зимой минималистичен.
Я вдохновляюсь не только своими родными, но и другими художни_цами, даже в этом тексте отсылаю к Масахиса Фукасэ, но самой мне не нравятся отсылки. Отсылки всегда были чужим языком для меня, западным языком. Часто во время чтения я переставала что-либо ощущать, потому что видела направляющие линии. В какой-то момент я поняла, что они ведут не туда, куда мне нужно.
В серии фотографий «I have been colonized» я представляю два взгляда: колонизатора и колонизируемой. Эта серия была сделана в 2021 году, через год после публикации сборника фрагментов «Сборка №1. Ыhыах». И до того, как я начала «Дойду» - фотокнигу, в которой пытаюсь осмыслить процессы, происходящие в республике Саха. Вместе эти работы - своего рода попытка пережить глубинную травму потери родного языка.
Проект «Птицы» затрагивает проблему сексуализированного детского насилия. Этот проект включает в себя серию мультиэкспонированных фотографий, а также стихотворение и небольшой автофикциональный рассказ о тяжелом опыте, который пришлось пережить мне и девочкам из моей семьи.
Все фотографии и основной текст были сделаны во время пребывания в фабрике искусств «Малакта» в Финляндии, в рамках программы Гете-Института «Право быть холодным» в 2021 году. Поскольку я чувствую причастность к созданию проекта Остроботнии и его жителей, мне хотелось бы показать его там. И, возможно, скоро получится это сделать на небольшой выставке в Ваасе.
По верованиям саха у нас три души - это Салгын-кут - воздух-душа (духовное начало), Буор-кут - земля-душа (физическое тело) и Ийэ-кут - мать-душа (то, что человек наследует от предков). Интересно, что Салгын-кут в виде маленького человечка живет в ухе и во время сна покидает тело человека. В древности саха верили, что наши сны - это его путешествия. То, что наша воздушная душа живет в ухе, кажется мне прекрасной метафорой. Ведь очень важно уметь слышать других.
Когда я была ребенком, моя мама собирала коряги и пни, которые были похожи на птиц или животных. У нее инженерное образование, но для меня она и другие женщины моей семьи - настоящие художницы. Они научили меня видеть скрытый за узорами мир. Узоры выводила нитью моя эбэ.
В третьем классе эбэ подарила мне унты - зимнюю обувь из меха белого оленя. На моих билэ вышитые золотой нитью на черном сукне танцевали парни и девушки в национальных костюмах. Они были вышиты неровными стежками, очень просто, но мне все равно все было понятно. Они танцевали вокруг моих ног оhуохай.
Когда выросла, я перестала видеть и чувствовать тот мир, и тяжело переживала его утрату. В то же время в нашей культуре не принято жаловаться на жизнь, вообще любые сильные эмоции, резкие движения нежелательны. Считается, что в таких случаях ты буквально сдвигаешь воздух. Нельзя сильно оплакивать умерших. Нельзя сильно радоваться. Между собой мы шутим, что мы тоҥ дьон - замороженные люди.
Скорее всего, такой ресурсосберегающий режим был необходим нашим предкам для выживания в условиях экстремально низких температур. У нас очень долгая и холодная зима, она начинается в октябре и заканчивается в апреле-мае. В декабре и январе стоит минус 50 по Цельсию. Это безмолвие природы, холод и дефицит времени, техника и тело просто не выдерживают. Стресс, в котором мы все живем с начала войны. Все это забирает все имеющиеся ресурсы. Это напряжение я стараюсь передать в своих работах. Его пытаюсь нащупать в том, что вижу. Это мой способ сказать что-то.
Урбанизация, агрессивная добыча полезных ископаемых, промышленная вырубка леса, законы, которые ущемляют права коренных народов, мобилизация - нарушают естественный цикл жизни в республике. Из-за климатических изменений ежегодно происходят крупные пожары и наводнения. Зимой из-за холода люди редко выходят на улицу. Из-за смога часто не видно солнца. Дым от пожаров отравляет воздух.
Несмотря на широкое распространение православия, мы сумели сохранить, пусть и частично, свою веру в Айыы. Будучи солнцепоклонниками, мы считаем, что у нас за спинами есть невидимые солнечные поводья. Всегда ждем окончания зимы, а Новый год празднуем летом, в День летнего солнцестояния. Этот праздник называется Ыhыах, мы проводим его на открытом воздухе, смотрим соревнования силачей, конные скачки, пьем кумыс.
Возможно, сама арктическая природа и традиции учат нас перерабатывать сложную энергию, вызываемую тяжелыми условиями, в созидание и внутреннее спокойствие.
Например, мой зять сушит оленьи камуса, из которых шьют унты. Он натягивает и распрямляет шкуру, снятую с ног оленя, на специальное приспособление для сушки. Он любит заниматься этим в одиночестве. Это время, когда он может остаться наедине со своими мыслями.
По сути, я занимаюсь тем же, когда выбираюсь на природу со своей камерой. Я родом из центрального, заречного Чурапчинского района. У нас повсюду алаасы - это рельеф образуемый при вытаивании подземных льдов. Алаас имеет овальную форму, посередине озеро, вокруг лес. Саха до прихода Советской власти жили по алаасам. У каждой семьи был свой алаас. Моя тетя Варя родилась в алаасе, а мама уже в деревне.
Родные пережили Чурапчинскую насильственную депортацию на север. Моя эбэ Татыйаас практически ребенком попала в Кобяйский улус. Из трех улусов, куда направляли депортированных, там был самый сильный голод.
Другая эбэ была депортирована в Жиганский район. Перед отъездом она смогла спасти от верной смерти свою же эбэ. Миновав конвой, она пробралась с ней на баржу, которая плыла до Якутска. Там добрая женщина скрыла их, сказав, что они едут с ней. Добравшись до родственников, оставила у них свою эбэ, а потом забрала ее, когда вернулась.
Несмотря на то, что я никогда с ними не говорила об этом, думаю, я многому у них научилась. Здесь вряд ли подойдет слово “сопротивление”, но каждый из нас ищет свои способы найти утраченную тишину.
