Первое ограничение свободы слова в Беларуси — самоцензура, часто не осознанная. Белорусы, как и прежде советские люди, научены "не говорить о больном". Писатели, журналисты, музыканты, которые нарушают это правило "народной дисциплины" быстро выпадают из публичного пространства, оказываются в "слепой зоне" общественного внимания. Все ограничения и штрафные санкции обычно не налагаются прямо, а осуществляются исподволь, в скрытой форме. Так белорусское общество "не видит" живого классика, лауреата многих международных литературных премий, — Светлану Алексиевич. Имя Светланы Александровны не звучит на телевидении, ее не издают государственные издательства. Книг писателя нет в книжной торговой сети. В школьный учебник, наряду с другими современниками, Алексиевич не попадает. Для издания книг и журналов в Беларуси требуется издательская лицензия, которую можно получить, только сдав квалификационный экзамен лично зам. министра информации. Перед экзаменом лояльность соискателя проверяется в КГБ. Экзамен сдается устно и протоколируется произвольно. Таким образом существует "мягкая форма" устранения неугодного издателя из издательского процесса. В университетах, библиотеках, домах культуры учреждены государственные должности идеологов, которые уполномочены разрешать или запрещать те или иные публичные собрания и действия. Так мероприятия с участием членов Белорусского ПЕН-центра, Союза белорусских писателей негласно запрещены. Таким образом, неподцензурная нонконформистская культура Беларуси оказывается в своеобразном гетто с высоким ограничением участия в публичной жизни общества, вынуждена прибегать к приемам "самиздата" и частного распространения. Отсутствие творческих перспектив, а часто и прямое давление со стороны властей вынуждают писателей, музыкантов, артистов искать возможности для реализации за пределами Беларуси, эмигрировать. Интернет не запрещен, поскольку его влияние на жизнь общества в развивающейся Беларуси пока не существенно. Но и его работа при необходимости умело блокируется государством.

Но сама по себе свобода слова — без свободной речи — бессмысленна, а может быть и разрушительна. Свобода слова проявляется в ряду других политических, публичных свобод — свободы собраний, печати. Свободная речь происходит из внутренней свободы человека. Белорусов, как и других жителей постсоветских стран, характеризует высокое доверие к насилию как инструменту жизни. Это значит, что жизнь в мире понимается не как дружба с миром и человеком, а как воздействие на мир и других людей с целью достижения необходимых результатов. Мир представляется функциональным пространством, клавиатурой, а язык в этом функциональном мире становится инструментом управления, а речь— системой команд. Вся деликатность обращения с миром сводится к разумному дозированию давления на него и умеренности ударов по клавишам. Очевидно, что такая инструментальная речь в сочетании со свободой слова может быть разрушительна. Чем отличается свободная речь от инструментальной? Свободная речь ждет от общения с миром и человеком не безусловного выполнения команд, исполнения ожиданного, а чего-то нового, нового качества, прежде не бывшего. Желание нового, любопытство и доверие к "другому" — важное условие обновления мира. В годы советского застоя внутренний человек жил в состоянии все возрастающей свободы. Он научился не слышать, обходить вниманием шум государственной пропаганды. Он расширял свое "домашнее" пространство до мировой публичности и отзывчивости. Он игнорировал приказы и не желал командовать. Он узнавал сверхтихие прикосновения. И тот мир рухнул. С современным белорусом злую шутку играет крепко усвоенное тройное сочетание плакатной "американской мечты", воспринятой простодушно, располагающей к жесткой и даже жестокой бизнес-игре, с искренним обретением себя в "твердой руке", во властной вертикали, в машине государственного футуризма, и открытости к "новой" административно-командной церковности. Внутренний человек скукожился просто до размера грецкого орешка. Но прекрасна наша молодежь. Не пионеры, конечно, и православный БРСМ, возлагающие венки к азгурову Сталину. Беларускамоуныя и русскоязычные болтуны и тусовщики, "безлошадные" художники, поэты и музыканты, прожигающие жизнь молодую в праздном шатании по родной земле, не умеющие отпустить руки друг друга и не желающие наглядеться друг другу в глаза. Они повторяют за бродягой Сковородой: "Мир ловил меня, но не поймал".

Мир усложняется. Машина цивилизации требует от нас прагматичных, хирургически точных жестов, безоговорочной встроенности в причинно-следственный механизм, предсказуемых, протестированных характеристик. Внутреннему человеку с его интуицией дружбы и свободы не к кому обратиться "среди общего темпа труда". Свободная, художественная, поэтическая речь вслед за политической попадает в "слепую зону" общественного внимания. Она понимается как избыточная, декоративная, необязательная. От художника и поэта ничего по-серьезному не ждут. Сама новость больше не встречается "поэтически", с радостью узнавания, а воспринимается как новый вызов, опасность, которую надо анализировать, встречать во всеоружии. Поэта попросили сказать о свободе слова. Он возводит ее к свободной речи. К тихому свидетельству о новой жизни. О мире, который можно открывать с рассветной радостью, с благодарным удивлением, а не алармически, с паническим ожиданием страшных перемен.