Свету не испепеляющему, слепому, а тому, что в пути отведенным предстанет,

из проницаемого предвосхитит проницательность,

вспышкой угнездится на дереве.

В калмыцкой (ойратской) истории, как и в культуре, было много потрясений и триумфов, потерь и приобретений. Следует начать с того, что калмыки – это один из народов западно-монгольской группы, являющиеся потомками ойратских племен, мигрировавших в конце XVI — начале XVII веков из Центральной Азии, а именно, из ойрат-монгольского государства — Джунгарского ханства (калм. «Зүн Һарин хана улс») на Нижнюю Волгу и Северный Прикаспий, основав свою государственность – Калмыцкое Ханство. Однако позже царское правительство Российской империи стало проводить политику ограничения автономии и запустило процесс колонизации калмыцких земель русскими помещиками и крестьянами, сокращая пастбищные угодия, ущемляя права феодальной элиты. Сопротивлением этому послужил массовый исход калмыцкого населения на историческую родину – Джунгарию. В результате этого калмыцкий этнос потерял погибшими в боях, от ран, холода, голода, болезней, а также пленными более 100 000 человек. В октябре 1771 года Екатерина II ликвидировала Калмыцкое ханство. В то время в России к национальным меньшинствам относились довольно пренебрежительно, называя их не иначе как «варварами» и «людьми второго сорта». Их использовали преимущественно как служивый народ, для охраны своих границ от других «варваров», поэтому многие калмыки присоединялись к различного рода восстаниям, например, к восстанию Емельяна Пугачева (1773-1775 г.). Но поддержка калмыцкой знатью царской власти была сильна и это находило свое место в участиях в различных войнах Российской империи. Революция 1917 года окончательно расколола не только калмыцкий народ на «белых» (сторонников белого движения, которые отстаивали ценности столыпинской России, в последствие чего многие из них были вынуждены эмигрировать) и «красных» (сторонников социализма и близких им движений), но и в следствие коллективизации надломила традиционную калмыцкую культуру, лишив ее присущего изначально кочевничества, связав калмыцкий быт с бытом всех жителей молодого на тот момент Советского Союза.

Однако самой страшной трагедией, буквально уничтожившей калмыцкий уклад жизни, является вероломная депортация калмыцкого народа. По разным данным из 97-98 тысяч депортированных калмыков в сибирской ссылке с 1943-1950 годы погибло более 40 тысяч человек. Несомненно, целью выселения народа являлось его полное уничтожение, а официальной, хотя и абсурдной причиной – создание Третьим Рейхом, так называемого, «Калмыцкого кавалерийского корпуса» из числа лиц «недовольных советской властью», общей численностью свыше 3 тысяч человек. Буквально каждая калмыцкая семья пострадала от депортации. Геноцид и продолжающаяся ассимиляция привела к тому, что калмыцкий язык на данное время находится под угрозой полного исчезновения. Уже успело вырасти несколько новых поколений калмыков, но рана от тех событий до сих пор откликается неотрефлексированной ношей, проявляясь в уже современном (после 24 февраля 2022 года) расколе калмыцкого общества на вполне предполагаемые стороны, а также в вынужденной или добровольной миграции, в процессах утраты национальной идентичности.

Говоря о прошлом, настоящем и будущем калмыцкой литературы, разумеется, стоит упомянуть ее непосредственную основу (заключающейся не столько в устном наследии, но и в самой культуре калмыков, в восприятии мира и своего места в нем) – эпос «Джангр» (калм.«Җаңhр»). Отделение калмыцкой литературы от общемонгольской связано с созданием в 1635 году Калмыцкого ханства, когда ойраты стали сознавать себя отдельным от монголов народом. В 1648 году ойратский и калмыцкий деятель буддизма Зая-Пандита создал для калмыков собственную письменность Тодо-бичиг (рус. «Ясное письмо»). Помимо эпических сказаний, калмыцкая литература с тех пор развивалась в жанрах летописей, исторических хроник, магических сочинений, предсказаний, хождений (паломнические путешествия в Тибет), фольклорных произведений (например: «Магтал» (рус. «восхваление»), «Йөрəл» (рус. «благопожелание»), «Харал» (рус. «Проклятие», «Желание зла другому»), «Сургал» (рус. «жанр наставлений и афоризмов») и «Кемәлhн» (поэтическое повествование по кости, специфический фольклорный жанр калмыцкого народного творчества. Важнейшим и необходимым элементом исполнения данного жанра является двадцать пятый позвонок овцы), а также в буддийских катехизисах. Отдельного упоминания заслуживает поэтическая книга калмыцкого просветителя, поэта и буддийского священнослужителя Боован Бадмы (Боваева Бадмы) «Чикнә хужр гидг нертә дун оршва» (рус. «Услаждение слуха»), которая завершила собой старокалмыцкую литературу. Однако вышеописанный исторический раскол калмыцкого народа имел место быть и в литературе. Наиболее ярким представителем интеллигенции, находящейся (в XX-ом веке) в миграции, является писатель Санжи Балыков (1894-1943), который в свое время выпустил сборник рассказов «Сильнее власти» и повесть «Девичья честь» (издана в 1938 году). Основоположниками новой калмыцкой литературы на момент начала XX-го века считаются Харти Кануков (1883-1933), писавший в поэтической форме прокламации, агитационные листовки на страницах созданной им газеты «Улан хальмг» (рус. «Красный калмык») и писатель, поэт, драматург Нимгир Манджиев (1905 -1936), чьи произведения были опубликованы в различных изданиях: сборник рассказов «hашута үнн» («Горькая правда»), многоактные пьесы «Мууhин сүл, сәәни түрүн» (рус. «Конец плохого — начало хорошего»), «Өмн hарсан чикнәс — хөө урhсн өвр үлдг» (рус. «Позже появившиеся рога длиннее раньше выросших ушей») и т.д. С того времени в калмыцкой литературе стал зарождаться и преобладать жанр социалистического реализма. В период сталинских репрессий был нанесен огромный ущерб развитию калмыцкой литературы, на многих литераторов были возбуждены дела по обвинению в контрреволюционной деятельности, многие были расстреляны. После реабилитации 1957 года калмыки получили возможность вернуться в места, откуда они были депортированы. В течение этого времени формировалось новое поколение, самым ярким из которых является Давид Кугультинов (1922-2006) — народный поэт Калмыцкой АССР (1969), автор многих поэтических сборников, стихотворных сказок, поэм, в том числе, пожалуй, самого знаменитого из своего творчества стихотворения «От правды я не отрекался».

На этом я заканчиваю небольшой исторический экскурс, который, надеюсь, я не слишком затянул, надеясь на то, что это может сформировать у читателя некоторые представления либо вызвать интерес к калмыцкому народу, к его литературе и культуре.

Большую часть жизни я прожил в городе Элиста, столице Республики Калмыкия, которую несомненно могу называть своим домом, однако где бы я не находился (а меняю местоположение я часто, так что люди знающие меня порой не знают где я нахожусь), мне всегда с нежностью вспоминался родной поселок Ики-Чонос, откуда и происходит моя семья, что наиболее меня выстроил, вплелся в слух, в проводимость предощущения, врос в кости (у калмыков считается, что кровь и мягкие ткани матери выступают субстанцией, передающей генетическую память, физическую наследственность, а кости отца – родовое происхождение). Вот прямая асфальтированная дорога, ведущая к поселку, что развенчивается в мареве летнего утреннего зноя, эти воспоминания даже сейчас изнывают в памяти моего тела отпечатком объятия моей бабушки, пропитанным запахом парного молока в степи после доения коров, далее внезапно замещаясь в необузданный бег своры местных мальчиков, в которой, по обыкновению, я бегу последним. Вокруг свернувшиеся от жары кусты эндемиков, что более похожи на застывшие в процессе эволюции водоросли, развернувшие бутоны высушенных сердцевин сна. Пляской в погоне за побегом. Растения рефлексируют пространство каталитической восстанавливаемостью, выражающейся в перманентном прогнозировании. Распуская свое удушение ненаправленным цветением. Высота всего пройденного на пути к солнцу — это отчаяние, пронзенное телом. Впереди виднеется высохшее русло реки Яшкуль. Непревзойденная ровность /ревность/ горизонта небес по отношению к степи подобно затаенной обморочности лезвия, что дышит в затылок. Кажется, что небо – это река, так и не нашедшая себе берега. А любое обещание, клятва или простой замысел рождает призраков. Много имеется рассказов о том, как люди терялись в степи, буквально идя по кругу, однако в тот момент человеку кажется, будто все обволакивается туманом, и он идет прямо, также некоторые упоминали о видениях или галлюцинациях, в которых фигурировали люди, различные события либо «шулмусы» — это злые демоны, посланники Эрлик Хана, владыки подземного царства мертвых. Можно гадать, это ли некая степная истерия наподобие «мерячения», распространённого в землях северных народов либо «лата», встречающийся в Юго-Восточной Азии. Иными словами, степь – это чистый шанс природы, увлекаемая пространственная потенциальность, миражи которой в любой момент могут материализоваться. Это место, где может произойти буквально все. Степь лишена любой возможной центричности, являясь одной большой периферией, в отличие от других ландшафтов. Исчезнувшее событие произошло. А где-то на подъезде к поселку остановится машина и спросят у парнишки, на лошади пасущего овец: «Тана селәнд эндәс кедү дуунд мадн күрхвидн?» (рус. «за сколько песен мы доберемся до вашего села?»). Калмыки издревле измеряли расстояние количеством песен, исполненных по пути.

Можно утвердить, что мое личностное становление целиком и полностью происходит из калмыцкого национального и культурного наследия, и моей идентичности, сформированной непосредственно из вышеописанного. Но и Европу я видел не как землю славы, величия империй и так далее, а как землю откровений, идей, греческих ребетов, бенанданти, тафуров, анархистов, всяческих людей удачи. Стоит сказать, калмыцкая культура, соединяя в себе европейское и азиатское, довольно-таки эклектична.

Моим первым увлечением была музыка, я с детства слушал хип-хоп (в особенности его поджанр boom bap), а также жанры dub, reggae, raggamuffin. Очень большой интерес представлял также фольклор, музыка различных народов, что, собственно, и подхватило меня к импровизациям с голосом, пародированием звуков животных еще в детстве, я придумывал языки и имитировал речитатив, глоссолалии, а также экспериментировал со звучанием различных подручных вещей, которые только мог найти. Тогда я обладал заиканием, но, соприкоснувшись с поэзией и поразившись чистоте и волшебству ее языка, я начал впервые читать вслух и постепенно стал говорить без данной особенности. Мои поиски относительно реализации творчества нельзя назвать систематичными, но интуитивно я старался подобраться к звуку, жесту, означиванию прежде, чем прийти в буквальном смысле к практике поэтического письма. Огромное значение имело для меня изучение теологии, в особенности ересиологии. Гимнопедические и обрядовые аспекты изучаемого привели меня к большим изменениям в выстраивании текста. Ритм, фонетические схожести произношения слов, интервал, голос — все это мне казалось способом передачи некой информации, той, что кажется иной эмоциональностью, из которой, как я полагаю, строятся другие возможные миры, в том числе Рай и Ад, любые прорицания, связывающие нас, например, отнюдь не с будущим, а с тем, из чего состоят вышеуказанные пространства. Это сенситивность, наваждение которой имитирует свою же невозможность. Невосприимчивая рациональным путем, а только интуитивно, на одно значение впереди, оно свободно от интерпретаций. Традиционное понимание смысла видится мне рудиментом поиска совершенного языка. Говоря о методике моего письма, стоит признать, что я отношусь к этому более ситуативно, выстраивая текст – я выстраиваюсь сам. Разве что, как можно заметить, я стараюсь прерывать, «заражать» линейность письма печатными символами (дробями, линиями и т.д.), в которые внедряю контекстуальные, вирусные разветвления или дополнения. Самым главным для меня в поэтической оптике является изучение воспроизводства нового опыта, возможного и невозможного (производство невозможных тел). Объектами моего изучения мира сквозь поэтическую призму являются: пространство, деантропоцентричность, сознание растений, освобождение животных, возобновляемая энергетика, оптические явления и т. д.

Говоря о моем творчестве, нельзя не коснуться контекста деколониальности. Так как я считаю себя калмыцким автором, использующим русский язык в письме, сама «деколонизация» языка в моем понимании происходит в лишении русского языка кода традиции «великой русской культуры», заменяя его калмыцким культурным видением мира и соответствующей идентичностью. Однако работаю я и с родным языком, что можно считать сопротивлением навязыванию русского языка и глобальным процессам ассимиляции по отношению к многим народам, населяющим Российскую Федерацию. В российском литературном процессе очень тяжело, если вообще возможно, особенно сейчас, как-то высказаться представителям и представительницам различных народов, поскольку литература в регионах относительно институций почти не развита, во многих республиках отсутствуют литературные журналы, отсутствует и государственная поддержка. Изначально я был вынужден биться за каждую публикацию, посылая ее в журналы, тем самым выгрызать право на существование своей поэтики. К сожалению, нельзя исключать и национальный фактор. Приходится время от времени сталкиваться с откровенной ксенофобией со стороны про-государственных и иных более «традиционных» институций, а также даже частных лиц в литературном пространстве РФ. Часто я слышал ярлык «дудаевщина» (образовано от фамилии лидера движения за независимость Чечни), которым величали поэтов и поэтесс, имеющих деколониальные взгляды по отношению к российской культуре. Замечу, что борьба с иерархически выстроенными пространствами, с культурной и этнической маргинализацией, ксенофобией, нацизмом и имперскостью, а также прочими подобными вещами является одной из составляющих того, чем я хочу быть полезен и в чем вижу основную проблематику деколониальности своего письма.

Как я упоминал в одном из интервью на вопрос о природе строки « дневная поверхность тянется узлами отозванных взрывов », я, будучи в Комарове (в рамках фестиваля «Курорт», где вручалась премия имени Аркадия Драгомощенко в 2021 году, которую я, к счастью или несчастью, получил), в мимолетном разговоре со знакомой поэтессой упомянул эту строчку, предположив, что если всё вокруг нас более не пожелает остаться в своей «отозванности», то, может быть, этот мир перестанет быть таковым, став чем-то иным, что, к сожалению, и случилось. Мир изменился, перестав быть миром. Но у меня есть цель, как и у других людей, близких мне по духу – несмотря на очевидную уязвимость, изменить часто несправедливый, порой даже устрашающий, порядок вещей. Я прилагаю все силы для создания новой калмыцкой поэзии, стараюсь находить молодых калмыцких автор:ок, а также помогаю представитель:ницам других народов для того, чтобы обрести свое место для поэтического высказывания, в том числе и в международном контексте.

***

семье.

посвящается калмыкам пострадавшим от политических репрессий

я вижу в их глазах
как рассыпчатые навершия деревьев
снова свой цвет обретают
на полпути к земле
так мало места
чтобы стать мертвым

и раны твои клубящиеся свертыванием тесноты
птичьим оскалам стали подобны
с завороженной удушливостью выедая небо
но сейчас я пускаю их по неизбывному гневу реки как хлеб
к захлебывающе: разгрызаемой тени в твоём рукаве
-вставшей отвергнутым камнем||:
/аффектацией недосягаемости/-
-/сокровищем, заставляющем события повторяться/-/избытком видения/

: предвещающее (вертикаль)
: расшифровывающее (горизонталь)

затаенная завязь пристальности отсутствия
перестает с собой совпадать

не это ли деспотичная и блистательная близость

мерзлые руки целуют расщепление
мерзлые руки это бабочки чистоты
начало уже прерванного жеста
это догма газа

выворачиваясь ощерившейся тотальной неприложимостью
бесконечно хрупкой ночи
оттягивая за плечи
выпивает старичий рот
мелодией внезапно погасших печей
все ещё ищет его детство

всегда как в первый раз

мы станем окраиной твоего слуха
мы станем привкусом парного молока в степи
мы станем тем, что теперь будет стоить забыть нас

но мы не сможем быть жертвами
отнюдь не тем, что могли бы и ещё потребуют люди
только тем, что потребует от нас время
мы станем стихией

первой стеной
второй стеной
третьей и четвертой стеной
значит, я был почти когда-то тобою загадан

***

Посвящается А.А. Разину

tėpp•śәr*

: кинетика экспансивности предельнообразна :|: по отношению к радикальности модуса :|:
(открытия) : |рекомбинациями отведения| :превышающее окружение:
:траектории восстановления бесконечны в отступлениях от них:
:это легкость: предвосхищающая ослепление серебра|.|:::|:

1-комн. 29 м 2
цени сон ртути
а еще небеса существуют
чтобы никто не смог за них ухватиться

что лучше могло бы сказать о поражении
я убедился в этом
когда птицы начали заживать
и гроздья белой акации
на вкус как адамово детство

_________

Типӗшар* (руск. типшар) (в дословном переводе — сухая беда) - традиционная форма самоубийства путём самоповешения или самосожжения с целью отмщения врагу или указания на собственную невиновность.